Все говорят о том, что моё дао велико и не уменьшается. Если бы оно уменьшилось, то после долгого времени оно стало бы маленьким. Не уменьшается потому, что оно является великим.
Я имею три сокровища, которыми дорожу: первое — это человеколюбие, второе — бережливость, а третье состоит в том, что я не смею быть впереди других. Я человеколюбив, поэтому могу стать храбрым. Я бережлив, поэтому могу быть щедрым. Я не смею быть впереди других, поэтому могу стать умным вождем.
Кто храбр без человеколюбия, щедр без бережливости, находясь впереди, отталкивает тех, кто находится позади, тот погибает. Кто ведёт войну человеколюбиво, побеждает, и возведённая им оборона неприступна. Небо его спасает, человеколюбие его охраняет.
* * *
Глава пятая: «Совершенномудрый не обладает человеколюбием и предоставляет народу возможность жить собственной жизнью». Тот, чьё дао велико, должен, вроде бы, быть совершенномудрым, но автор шестьдесят седьмой главы даёт нам иную картину бытия мудреца и его прекрасных сокровищ.
Малявин переводит так: «Три сокровища я бережно храню в себе: первое – любовь, второе – бережливость, третье – нежелание быть первым в мире». Эта версия выглядит несколько лучше, но у Малявина и в пятой главе перевод другой: «Премудрый человек лишён человечности». Если любовь – проявление человечности, то противоречие появляется всё равно.
Те, кто не хочет видеть очевидного, объясняют веер противоречий в «Дао Дэ Цзин» безмерной, а потому непостижимой, мудростью Лао Цзы, который именно в противоречиях и противопоставлениях отражает истину запредельного, ведь иначе её и не опишешь. Удобное, ничего не объясняющее объяснение. Художники пишут картины с натуры. Писатели используют своих знакомых в качестве прототипов героев книг, а наблюдения за жизнью людей и за своей собственной жизнью дают им сюжеты рассказов и романов. Любое творчество отражает реальность, с которой взаимодействует автор. Каждый мистический текст, не относящийся к жанру духовной фантастики, несёт в себе послание, которое должно быть понятным для тех, кто знает систему символов и аллегорий, в нём применённых. А значит, послание будет иметь свою логику и связную систему понятий, исключающих двоякое и троякое толкование. Наличие нескольких уровней смыслов вполне допускается и чаще всего – бывает, но они не возникают из отрицания прежних формулировок, с одновременной заменой их на противоположные, в пространстве одного и того же текста. Первая часть «Дао Дэ Цзин» – всё-таки учебная в самом хорошем смысле этого слова; вторая местами напоминает сочинение графомана, которому очень хотелось писать как Лао Цзы.
Если совершенство на Пути существует, то, невзирая на индивидуальные различия совершенномудрых и их сущностные особенности, они будут иметь то общее, что присуще совершенному человеческому существу. Например, у них не будет желаний, но будет неколебимое внутреннее спокойствие. Они смогут действовать, внутренне не участвуя в том, что делается. Они будут иметь дао внутри себя, в виде слоя небытия, о чём люди, не достигшие такого уровня развития, даже помыслить не смогут. Вот какую реальность описывает Лао Цзы, а все прочие сочинители дописывают за ним то, что им выгодно, или то, что, по глупости, им хочется дописать.
Человеколюбие – идея, от которой совершенномудрый избавляется на Пути к мудрости. Тем не менее, он может быть наполнен любовью, ни на кого конкретно не направленной. Это – так называемая любовь без объекта; чистая энергия, возникающая во внутреннем пространстве мистика на поздних этапах Пути. Пока человек не прошёл через глубокую трансформацию, энергия его любви всегда проецируется на кого-то; в тяжёлых случаях он любит себя или свои вещи. Любовь совершенномудрого может изливаться на тех, с кем он взаимодействует в данный момент, а может оставаться внутри, она не связана с сексуальным желанием (которого у совершенномудрого и нет) и не окрашена стремлением к духовной, физической и прочей близости. Она не лишает мистика свободы; любовь без объекта становится ещё одним её проявлением.
Чем всё-таки хвастается автор главы – человеколюбием или любовью – мы точно не знаем. Если учесть его утверждение о том, что благодаря этому он может быть храбрым, то человеколюбие подходит больше. Идея о том, что надо защитить людей из любви к ним, из любви ко всему роду человеческому, тогда, конечно, взрастить в себе храбрость станет проще. Но защищать их, видимо, придётся от других людей, и тогда человеколюбие становится избирательным – любишь хороших и не любишь плохих. Или любишь их так сильно, что готов даже убить, чтобы они не успели совершить слишком много плохого; убить из высшего сострадания. И если речь идёт о храбрости в бою, то все эти заявления о любви и человеколюбии пропитаны невыносимым лицемерием.
Если же храбрость нужна, чтобы увещевать плохих и рассказывать им о прелестях жизни без страстей и желаний, тогда грош цена такой храбрости. Дадут тебе по левой щеке – подставишь правую и живёшь дальше, ощущая себя почти что героем и примером для подрастающего поколения. Тоже ерунда какая-то. Вот почему совершенномудрый не обладает человеколюбием и предоставляет народу возможность жить собственной жизнью. Сами разберутся, проявят храбрость или трусость и получат то, что заслужили согласно сделанному выбору. А если уж и помогать им – то так, чтобы они об этом не знали, завязывая и развязывая невидимые для них узлы. Но для этого храбрость не нужна – нужен соответствующий уровень бытия и правильные навыки.
Вообще, всё перечисленное в качестве сокровищ, впечатляет тем, насколько не соотносится с уровнем бытия совершенномудрого. «Все говорят, что моё дао велико и не уменьшается». Малявин видит здесь сарказм Лао Цзы по отношению к судачащим о его дао людям, но, в свете содержания многих глав второй части книги, возможно, здесь мы имеем дело с очередным бахвальством, демонстрирующим не слишком глубокий ум автора. Великое дао – это такая степень внутреннего небытия, что все перечисленные сокровища не будут иметь значения. Великое дао – это отсутствие страха, и невозможность даже толком вспомнить, как он переживался раньше. О какой, к чёрту, храбрости можно говорить в таком состоянии? Храбрость существует, пока есть трусость, и ни один совершенномудрый даже не думает и не помнит о существовании храбрости. Бережливость – ещё один нонсенс, она не нужна. Когда действуешь из необходимости, делаешь то, что необходимо – ни больше, ни меньше. Щедрость и бережливость в этом действии не существуют, им нет места. И уж, конечно, совершенномудрый не будет вождём, потому что вести ему людей – некуда. Он может рассказать о Пути, может подсказать, что нужно делать – тем, кто в этом нуждается. Всё остальное зависит от них самих, и Путь им придётся проходить самостоятельно, своими усилиями. Совершенномудрый способен помочь, но каждый должен сам получить свой опыт и сам должен разобраться со своими страхами и желаниями.
Нельзя сказать, что шестьдесят седьмая глава – одна сплошная глупость. Толика мудрости в ней присутствует, просто это мудрость житейская, никак не соотносящаяся с великим дао, о котором заявляется в начале главы. Может быть, Малявин и прав, видя в сарказм в первых её предложениях. Автор, понимающий, что он никаким боком не совершенномудрый, слегка издевается над читателями, а потом демонстрирует свой истинный уровень бытия – смотрите, люди, я храбр, бережлив и могу быть умным вождём. То есть – я почти такой же, как вы, только немного лучше. Честь ему, тогда, и хвала, тогда автор – молодец. А если он, не будучи совершенномудрым, считает себя таковым, тогда он вводит читателей в заблуждение, и приносит вред, искажая учение Лао Цзы.
Ну и хватит, пожалуй.