Когда Платон был маленьким, родители очень старались помочь ему приобрести такие взгляды на жизнь, с которыми он смог бы везде и всегда действовать исключительно правильным образом. «Не наступай в лужу, сынок! Промочишь ноги, будешь болеть!» – ласково кричала мама, если Платон по рассеянности вдруг подходил к воде. «Осторожно, Платончик, не поцарапай новые ботиночки, а то они испортятся, ножки замерзнут, и заболеешь!» – приговаривала бабушка, зорко следя за движениями внучка.
Так, изо дня в день, Платон узнавал всё новые и новые опасности жизни, неминуемо ведущие к разного рода неприятностям. Мой руки перед едой, уходя, выключи свет, доедай всё, что положил в тарелку, не сори деньгами и будь бережлив, не ругайся матом и будь вежливым со всеми… Постепенно присутствие взрослых, подающих охранительные сигналы, стало ненужным – ум Платона стал давать верные подсказки самому себе, ругая своего носителя, если тот их не выполнял. Так продолжалось из года в год. Причём каждый год взросления прибавлял ответственности за свои действия, расширяя список потенциальных угроз жизни. Вот появилась возможность заниматься сексом – здравствуй, угроза СПИДа и прочих «весёлых» болезней; вот сел за руль и ждёшь, с какой стороны в тебя скорее въедут, – спереди или сзади…
До поры до времени Платон справлялся и почти всегда действовал правильно, насколько возможно избегая опасности. Вот только давалось ему это всё труднее и труднее. Например, запорет какой-нибудь мудак всю порученную ему работу, а Платон, как человек правильных взглядов, начнёт ему объяснять, как нужно было сделать, да и наорёт сгоряча. А потом вспоминает, что надо быть вежливым со всеми и расстраивается, а расстроившись, чувствует боль где-то в груди слева, и думает, исполнившись страха, – уж не сердце ли?
И так постепенно почти любое действие стало вызывать цепочку внутренних следствий, неизбежно приводивших Платона к страху за свою жизнь. Причём все попытки что-либо изменить давали тот же результат. На фоне постоянного страха у Платона стало расти давление и появились другие расстройства организма; всё это только укрепляло его страх.
Сначала Платон пошёл по докторам. Они не очень-то помогли – вели себя с ним как с больным, явно считая, что ничего ему уже не поможет. Во всяком случае, прописанные ими таблетки не помогали. Потом Платон стал пить. Облегчение, приносимое опьянением, полностью аннулировалось плохим самочувствием наутро. Постоянные мысли о смерти породили желание узнать что-нибудь о загробной жизни, поэтому Платон заинтересовался религией. Он стал молиться и выполнять некоторые духовные практики. По крайней мере, после них не было похмелья.
Так он вёл борьбу со своим страхом и с умом, твердящим, что правильно, а что нет, довольно длительное время. Наконец, измучившись этой борьбой, он решил покончить со страхом раз и навсегда. Для воплощения задуманного Платон крепко выпил и пошёл в чисто поле, раскинувшееся неподалёку от Платонова дома. Выйдя в центр поля и став «звездой» (ноги на ширине плеч, руки отведены в стороны), Платон стал просить Бога о смерти. «Ну, убей меня! – кричал он в предвечернее небо. – Сотри меня в порошок! Испепели меня молнией! Докажи, что Ты мужик!» Ну и что-то ещё в таком же духе.
Спустя десять минут, прямо с поля, он позвонил мне. Я в то время считался специалистом по внезапной смерти. «Я только что просил Бога о смерти, – заявил Платон, – и, знаешь ли, ничего не произошло. Почему так?»
«Не переживай, – ответил я ему. – Неужели ты думаешь, что твои просьбы попадают прямо Богу в уши? А небесная канцелярия тогда зачем? Нет уж, дружок, сначала твой запрос попадёт к ангелам, после первичного рассмотрения пойдёт дальше, по всем иерархиям, и, если повезёт, доберётся до Самого. Помнишь, что утверждал Гермес Трисмегист? То, что вверху, то и внизу. Везде бюрократы, одним словом. Так что хватит торчать в поле как пугало, иди лучше домой и ложись спать. Ответ, если повезёт, получишь в течение ближайшего года, а не повезёт – так и будешь ждать…»
В общем, ко всем предыдущим страхам Платона с тех пор добавился ещё один – ожидание положительного ответа на свой дерзкий запрос, в необходимости которого он теперь не очень уверен. Идея смерти правит его умом, но сама смерть избегает его тела. Предвечернее небо молчит, когда он, вновь и вновь выходя в поле, обращает к нему свой взор. И иногда, там, посреди поля, он переживает странное чувство, что нет ничего правильного или неправильного, что с точки зрения смерти жизнь не более чем короткая иллюзия, временная вспышка Бытия на фоне Безвременья… Тогда ему становится спокойнее, но ненадолго. Ведь смерть всё ещё где-то рядом.