Писать о Гурджиеве – дело и благодарное, и неблагодарное одновременно. С одной стороны, можно строить разные теории и предположения о том, где он получил знание, которому учил, и по-всякому трактовать его действия и противоречивые поступки. С другой стороны – понять, что же собой представлял Гурджиев – задача трудная, а может быть, понять мотивы и причины его действий нам просто невозможно. Одним он представляется шарлатаном со способностями, умело дурачившим людей, другим – великим Учителем, у которого, однако, учиться было довольно нелегко. В промежутке между двумя этими полярными мнениями располагается множество вариаций, сочетающих в себе отдельные элементы их обоих.
Воспоминания, написанные учениками Гурджиева, страдают предвзятостью взгляда, как бы их авторы ни стремились писать объективно. Каждый хочет что-то спрятать – причем не обязательно о себе, хотя и о себе тоже, – но о Гурджиеве. То, что авторы воспоминаний не могут принять или понять, то, чего авторы стесняются, – покрывается пеленой недосказанности и умолчания.
Яркий пример тому – известная книга Петра Успенского «В поисках чудесного». Считается, что она довольно точно передает учение Гурджиева в том виде, как он подавал его в период работы в России. Возможно, что это так и есть. Но, отсекая от описания учения методы работы Гурджиева, Успенский убирает важную часть контекста, в котором это учение давалось. Как мы знаем, именно из-за методов Гурджиева, а также отчасти из-за его поведения, Успенский ушел из его Работы. И вот в чем вопрос: возможно ли отделить теоретическое знание, как это пытался сделать Успенский, от практических методов, которые призваны его подтвердить? И вообще нужна ли хоть кому-то, кроме, может быть, умных философов, теория, не подтверждаемая практикой?
В своей книге Успенский тщательно игнорирует методы, посредством которых Гурджиев работал с ним и остальными учениками. Упоминается пара упражнений и более-менее подробно описывается практика самовспоминания. Но реальной работы – причем не только в виде упражнений – было гораздо больше. Что это – нежелание Успенского вспоминать о том, что ему пришлось не по душе, или же своеобразный закон Омерты, обещание молчать о происходившем тогда до самой смерти? Тем более что, работая со своими собственными учениками в Лондоне, Успенский запрещал им разговаривать, здороваться и даже просто обращать внимание на тех, кто по тем или иным причинам ушел из группы. Успенский вообще был склонен к засекречиванию работы, но не факт, что причиной его молчания был негласный уговор или обещание, данное Гурджиеву. Есть серьезные основания полагать, что именно методы Гурджиева, которые он использовал для работы с учениками, и были причиной того, что Успенский разорвал отношения с ним.
Представим себе ситуацию, в которой вы вдохновлены некоторыми идеями и они вам очень нравятся. Вы хотели бы жить ими и как-то использовать их в своей повседневной деятельности. Но потом вы сталкиваетесь с тем, что следования идеям, простого постоянного размышления о них недостаточно с точки зрения того, кто вас им научил. Требуется практика, которая совсем не сочетается с тем, что вы себе представляли, и которая «опускает» вас с небес на землю, да еще и требует каких-то непонятных и несоразмерных с вашей готовностью усилий. Сначала вы терпите и подавляете протест, но потом ваше недовольство становится невыносимым, и вы уходите. Так происходит практически со всеми, кто покидает настоящую Работу – будь то гурджиевский четвертый Путь или Путь суфийский. Они, как известно, до некоторой степени схожи. С Успенским произошла та же самая история, в которой, при всей его интеллектуальной «честности», он так и не сумел себе признаться. И никто из тех, кто уходит, в этом себе не признается. Они находят оправдания, самые разные и порой очевидно нелепые. Успенский, например, говорил своим ученикам, что Гурджиев сошел с ума.
Воспоминания других учеников – если это воспоминания, а не пересказ и трактование гурджиевских идей – тоже содержат оправдания, в которых авторы оправдывают либо себя, либо Учителя. А книги тех, кто писал о Гурджиеве, будучи не знаком с ним лично, вообще ничего не стоят. Он был слишком непонятен даже для тех, кто общался с ним долгие годы, а уж для тех, кто формирует точку зрения с чужих слов, – Гурджиев подобен инопланетянину.